В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего год - Страница 13

― Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки ― будет двойным горем.

― Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!

― А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?

― Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!

Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.

― Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.

Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.

― Ненавижу! И не будет им от меня пощады!

И хрястнул кулаком в дверной косяк.

― Другого от тебя не ждал, ― заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: ― Когда демобилизоваться собираешься?

― В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.

― Понятно. Альку чай пить позовем?

― Я с ним в ссоре.

― Ну а я позову все-таки.

Втроем они молча и истово ― по-московски ― гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович, глянул на часы:

― Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.

Ни на кого не глядя, Алик звонко сказал:

― Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он ― хороший человек?

― Да, сынок, ― небрежно ответил Иван Павлович. ― Вы тут разбирайтесь, а я ― в койку.

И ушел.

Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.

Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:

― Этому человеку тоже необходимо поспать.

И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.

Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку, Саша нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:

― Так будет с каждым, кто унижает достоинства человека подлыми ударами по заднице!

― Большой же ты мерзавец, ― жалобно сказал Саша. ― Как тебе это удалось?

― Элементарная ловушка для Ларкиных хахалей. ― Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. ― Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.

― Хулиган, несчастный, ― констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

― Ты сильно ушибся? ― забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

― Я очень люблю тебя, Алька, ― сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

― А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. ― И прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

― Присядем, что ли? ― предложил Саша, и они сели на ступеньки. Почитай стихи, Алик.

― Сейчас, ― Алик вздохнул, подумал, нашел:

Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу,

Как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут.

Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

И старческой нежности нет в ней.

Мир оградив мощью голоса, иду красивый,

Двадцатидвухлетний.

Хотите, буду от мяса бешеный,

Или, как небо, меняя тона,

Хотите, буду безукоризненно нежный,

Не мужчина, а облако в штанах.

Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света во тьму.

Глухой топот понесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Малокоптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша обидно закричал вдогонку:

― Кто же из ТТ на тридцать метров бьет? Из ТТ в упор надо, шпана вонючая!

Дома Саша вынул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощенной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.

И тут же раздался страшный шум в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.

― Слышь, герой! ― ликующе заорал Алик. ― А наши Берлин взяли!